Lingwowed

Нельзя сказать, что все в МФЯ совсем нестрого и непонятно. Пожалуй, строже и доступнее для понимания читателя-лингвиста в книге ее историографическая часть. Понятия «абстрактного обьективизма» и «индивидуалистического субьективизма» введены вполне строго, указаны их границы, их основные признаки описаны подробно, а соответствующие термины однозначно используются по всей книге. То же можно сказать, например, и про чужую речь, про автора, героя и слушателя в «Слове в жизни и слове в поэзии» и т. д.

Но как определите., например, «слово», исходя из употребления этого квазитермина в МФЯ? Показательна, например, статья. Ее автор анализирует трудности с переводами сочинений Бахтина (к которым она относит и МФЯ) на французский и английский языки. Дело даже не в самих словах, а в их значении в том или ином контексте. Например, в переводах на английский язык становление передается десятью способами, смысл и кругозор – девя-тью. И один из самых сложных случаев – «слово», хотя, казалось бы, здесь есть эквиваленты, приводимые в самых элементарных словарях: английское word, французское mot. Но часто эти эквиваленты никак не подходят. Как отмечает К. Збинден, на французский язык слово переводят не только как mot, но и как discours, enonce и даже как parole, хотя последнее французское слово прямо переведено в МФЯ как высказывание. Но выше я уже отмечал, что и в статье 1926 г., и в МФЯ соотношение между словом и высказыванием оказывается разным: то они – синонимы, то – нет. А к этому еще добавляется и употребление слова в обычном смысле в ряде мест. К тому же и в лингвистике этот термин употребляется в весьма разных значениях и скрывает за собой различные явления.

Не только слово, но и высказывание, знак, идеология и ряд других слов в МФЯ и примыкающих статьях—не строгие научные термины, хотя они употребляются в контекстах, в которых читатели-лингвисты привыкли иметь дело с терминами. Сами авторы не столько знали, сколько как-то нащупывали их значение. Иногда какое-то слово постепенно превращается в термин или хотя бы приближается к термину. Так, тема– явно не термин в первой части книги, но в последней главе второй части это слово в большей степени становится термином. Вообще при движении от первой части к третьей подход в целом становится несколько строже.

К. Збинден считает, что в переводах Бахтин выглядит не столь систематичным мыслителем, как на самом деле. Вероятно, это так. Но перевод увеличивает однозначность слов, в том числе терминов, а возможную игру на неоднозначности слов часто нельзя передать на другом языке. Легко найти или придумать эквивалент научного термина (К. Збинден не жалуется на трудности в переводе, например, словосочетания «абстрактный объективизм»). Но как переводить, когда одно слово употребляется в разных значениях, а тут же в некоторых из этих значений появляются и другие слова? Что-то всегда будет утеряно, что может вести, конечно, и к нарушению систематичности.

Нельзя, конечно, говорить, что в лингвистике такого не бывает даже в наши дни. Но такая размытость и нестрогость считается недостатком. А в круге Бахтина во многом мыслили иначе. Показательна проблема, разбираемая в статье Б. Вотье: Соссюр не раз сопоставлял лингвистику с математикой, что абсолютно противоположно подходу Бахтина и его круга. Может быть, отчасти и поэтому отечественные лингвисты и не склонны обращаться к идеям МФЯ. А западным исследователям преодолеть психологический барьер легче: в переводах концепция всегда кажется более последовательной. Есть, конечно, и другая причина такого различия: книга тесно связана с интеллектуальной традицией немецкой науки XIX в. и начала XX в., у нас забытой среди лингвистов.

Впрочем, разные сочинения круга Бахтина могут восприниматься здесь по-разному. Оба варианта книги о Достоевском психологически воспринимались иначе. Второй ее вариант в 60-е гг. советским литературоведам казался чуть ли не образцом строгого научного анализа. В чем здесь дело? Конечно, степень строгости в литературоведении значительно ниже, чем в лингвистике; поэтому здесь не столь значима строгость терминологии. К тому же большей понятности этой книги (как и книги о Рабле) способствует значительное количество анализируемых примеров. Но все-таки эти книги выглядят более отделанными и внятными по сравнению с МФЯ. И лингвистические работы Бахтина 50-х гг., незаконченные и не вполне отделанные, выглядят более четкими, чем законченная и отданная в печать книга МФЯ. О «невразумительности» и «недостаточной полноте» концепции МФЯ, как мы помним, писал и Бахтин в 1961 г. Кожинову. Что-то, может быть, писалось в большой спешке. А может быть, была и другая причина. Хотя я стараюсь не касаться в этой главе проблем авторства, но, может быть, на стиле книги сказались стилистические особенности бывшего мистика и поэта Волошинова? Трудно сказать.

Стиль книги, все многочисленные «колыбели», «свирели» и «игралища», как в первой главе уже отмечалось, очень был не ко времени не только для марксистов, но и для большинства лингвистов той эпохи (как и нынешней). И это тоже способствовало отторжению книги. Сохраняется эта проблема и сейчас. И современный линт вист, просто отражая читательскую оценку, восклицает: «Тексты Бахтина трудно читать».