Lingwowed

Впрочем, в более поздней публикации Н. Л. Васильев, ссыла-ясь на Д.А. Юнова, пишет: «Волошинов являлся автором ряда монографических работ, о которых ранее не было известно». Если это так, то их введение в научный оборот заставит многое пересмотреть в привычных концепциях.

Н. Л. Васильев пишет о Волошинове: «Если бы не преждевременная смерть этого исследователя и не внимание к нему с 1922 г. органов ГПУ, НКВД, он мог бы стать одним из лидеров советской филологической науки». Здесь мы вступаем в область того, что нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Думаю, что Васильев прав, высоко оценивая личность и талант этого ученого. Но что касается «внимания», то в статье Васильева оно подтверждается лишь тем, что трижды арестовывавшийся (и в итоге расстрелянный) друг Волошинова Б. М. Зубакин давал показания и на Валентина Николаевича. Однако тогда органы «разрабатывали» очень многих. Работая вместе с Ф. Д. Ашниным над изучением «дела славистов», я не раз видел показания разных людей на Д. Н. Ушакова, Л. В. Щербу, Н. К. Гудзия, Р. И. Аванесова и других ученых, избежавших ареста и ставших бесспорными лидерами советской филологической науки. И никак нельзя не учитывать того, что к моменту преждевременной смерти Волошинова он уже почти пять лет находился вне активной научной жизни, а обе его книги успели забыты Трудно согласиться и с мнением Д. Шеферда, согласно которому лишь смерть спасла Валентина Николаевича от судьбы Медведева. Пострадать в те годы мог каждый, но каких-либо специальных причин, обрекавших его на гибель, не было (Медведев же был расстрелян в связи с принадлеж-ностью в годы революции к эсерам).

Н. Л. Васильев обьясняет забвение книги исключительно причинами, лежащими вне лингвистики и касающимися только СССР. Он указывает на «осложнение внутриполитической и идеологической обстановки в стране», «усиление методологического монологиз-ма», «боязнь обращения к философской проблематике, не связанной с классическим марксизмом» и просто на перестраховку. Все это так, но представляется, что Н. Л. Васильев как бы ставит в условия СССР тех лет современных интеллектуалов, почитателей Бахтина. Эти люди действительно могли бы втайне любить труды круга Бахтина и бояться показать эту любовь. Однако все говорит о другом: работы волошиновского цикла одни наши языковеды прочли, не поняли и быстро забыли, другие не могли оценить, поскольку не знали об их существовании. Современным исследователям, в том числе за рубежом, это кажется удивительным, а поскольку жесткость ситуации в СССР тех лет хорошо известна, то возникают версии о запретах и репрессиях. Но на одну важную причину долгого забвения книги ни Васильев, ни другие специалисты не указывают вообще: концепция МФЯ была не ко времени ни у нас, ни в мире. У нас она появилась накануне установления господства мар-ризма, который был тогда еще популярен. А во всем мире, включая и СССР, шел процесс восходящего развития структурализма, далеко еще не реализовавшего все свои возможности.

У сочинений, явившихся не ко времени, судьба может быть двоякой: либо осуждение, либо забвение. МФЯ испытала то и другое, но все же громили ее по меркам тех лет не так уж много. Главным в ее судьбе до начала 70-х гг. было сначала игнорирование, потом полное забвение.