Lingwowed

Но в действительности манеры и движения Сарлза говорили гораздо больше. Его пушистые усы, довольно длинные волосы, свободный, но без демонстративной «хипповой» развязности костюм обличали принадлежность к либеральному крылу преподавателей Университета штата Миннесота. Его склонность перемежать в своей речи студенческий сленг сугубо научным жаргоном подчеркивала впечатление, что он частично причисляет себя к исповедующим идеи контркультуры, но полный собственного достоинства тон, которым он произносил жаргонные словечки, указывал, что он далеко не полностью отождествляет себя с таким жизненным стилем и что, возможно, это просто дань мировоззрению, в котором он почерпнул некоторые из своих идей. И если спокойная четкая дикция Нормана Гершвина, его манера прохаживаться во время доклада по эстраде – и в еще большей степени его круглый животик – говорили аудитории, что он чувствует себя наравне со всеми присутствующими, а может быть, и несколько выше их, то легкая неуверенная сутуловатость Сарлза, его несколько аффектированная манера держать себя, нервная жестикуляция свидетельствовали о том, что он с полным уважением относится к аудитории, но, видимо, не вполне уверен, что она отвечает ему тем же. Было бы небезынтересно сравнить манеру, в которой Сарлз делал доклад на симпозиуме, с тем, как он обычно читает лекции студентам у себя в университете. Это сопоставление, разумеется, относится как раз к тому типу наблюдений, которые пытается проводить сам Сарлз.

После всего сказанного я должен, как подобает журналисту, желающему передать атмосферу, в которой происходили описываемые им события, сделать некоторые замечания к высказываниям Сарлза. Без таких комментариев репортаж остался бы безжизненным и серым. Надо сказать, что журналисты вполне отдают отчет в важности тех самых паралингвистических явлений, которые, по словам Сарлза, игнорируют лингвисты. Часто, подобно тому как это происходит на брифингах в Белом доме» журналист по напряженности интонаций или по манере вытирать пот со лба во время беседы узнает больше, чем из произнесенных при этом слов. Это указывает на то, что журналисты, как и Сарлз, чувствуют, что к паралингвистическим явлениям сводится основная, «наиболее навязчивая» часть речевого потока – подобно тому как журналистский комментарий к сообщению может заставить позабыть о самом сообщении. Однако манера вникать в паралингвистический аккомпанемент для того, чтобы понять, что именно было сказано, свойственна не только журналистам, но и вообще всем людям. Когда мы, разговаривая с кем-нибудь, спрашиваем себя, «что он, собственно, хотел сказать?», это означает, что ключ к смыслу сообщения мы ищем в интонациях и манере собеседника. Лингвисты, будучи чрезмерно рациональными, «дегуманизировали» собственные исследования точно так же, как, по словам Лоренца, дегуманизировал себя бихевиористский подход: искусственно наложенные на методику исследований ограничения препятствуют правильной постановке вопроса и упорядочению данных в соответствии со здравым смыслом, который в конечном счете является основой научной индукции.

«Исключая таким образом большую часть особенностей человеческой речи из рассмотрения лингвистики, – говорит Сарлз, – мы можем упустить или ошибочно интерпретировать особенности речи других животных». Он считает, что, подобно тому как это происходит у людей, с которыми ему приходится общаться, «в высшей степени вероятно, что и у животных содержание их высказываний может сильно зависеть от партнера, к которому они обращаются, и от общего контекста общения с другими членами группы». Сарлз уверен, что коммуникация животных не столь механистична и жестка, каковой ее считают исследователи, и сейчас он приступил к составлению программы изучения паралингвистических явлений у животных и человека. Он полагает, что подобные исследования в этологии могут быть весьма перспективными.