Lingwowed

Но с Волошиновым было иначе; см. биографические материалы о нем. Склонный в юности к мистике, участник розенкрейцерских кружков, общавшийся на этой почве с Б. М. Зубакиным и А. И. Цветаевой, Волошинов затем столь же пламенно уверовал в марксизм. Вспомним уже приводившиеся слова Анастасии Цветаевой о «колдовской книге», увлекшей его с правильного пути. Перелом в мировоззрении произошел как раз в те годы, когда Волошинов учился лингвистике; это совпадение, скорее всего, случайно, но нельзя полностью ис-ключать здесь, например, влияние Л. П. Якубинского, тоже в эти годы пришедшего к марксизму. По-видимому, из всего круга Бахтина именно Волошинов был увлечен учением Маркса и Энгельса более всего. Судя по стихам А. И. Цветаевой памяти Волошинова, марксистом он остался до конца жизни, однако о его мировоззрении последних лет мы знаем очень мало.

Поскольку Волошинов времен МФЯ и «Фрейдизма» принимал марксизм, а Бахтин под конец жизни его отвергал, то возникает желание противопоставить этих людей с начала и до конца. Иногда такое противопоставление доходит до крайности. Г. Л. Тульчинский в серьезной статье позволяет себе весьма странную фразу: Бахтин «активно сотрудничал с партийно-советскими функционерами В. Н. Волошиновым и П. Н. Медведевым, даже публиковал под их именами книги с идеологически окрашенной критикой фрейдизма и опоязовского формализма, фактически участвуя в соответствующих идеологических кампаниях». К вопросу об «идеологических кампаниях» я еще вернусь. Но каким «партийно-советским функционером» был Волошинов? Малоизвестный беспартийный аспирант, затем доцент, затем профессор весьма скромного учебного заведения, где как-то пытались «расширить кругозор» ленинградским актерам и художникам. То же относится и к Медведеву.

Стремление резко противопоставить Бахтина и людей из его круга естественно проецируется на вопрос авторства «спорных текстов»: идея «идеологической маски» (будь то «карнавальный» вариант В. Л. Махлина, будь то «конформистский» вариант Г. Л. Тульчинско-го) хорошо совмещается с идеей «авторской маски». Однако такое противопоставление снимает вопрос о сотрудничестве двух авторов, выработке ими общих идей.

Все-таки надо учитывать два обстоятельства. Во-первых, снова отмечу, что нельзя отождествлять научные и политические взгляды того или иного автора. Можно религиозно почитать марксизм и никак не следовать ему в исследовательской практике. Можно, наоборот, критически относиться к опыту «реального социализма» и даже возлагать ответственность за него на основоположников марксизма и в то же время сохранять многие марксистские идеи в научном (или квазинаучном) анализе. Примеры последнего мы в наши дни встречаем очень часто, достаточно назвать столь любимые в нашей публицистике идеи Маркса о первоначальном накоплении капитала.

Во-вторых, нельзя не учитывать эволюцию взглядов того или иного ученого, в том числе и Бахтина. Пережив на несколько десятилетий почти весь свой круг, он просто не мог остаться тем же, каким был в 20-е гг. Сейчас, правда, некоторые бахтинисты заявляют об абсолютной неизменности его взглядов, однако это вряд ли так. В шестой главе я буду говорить об эволюции лингвистической концепции в его работах 30—60-х гг. по сравнению с МФЯ. Априорно нельзя отвергать и возможность эволюции его отношения к марксизму. О том, что такую эволюцию необходимо учитывать, пишет Д. Шеферд.

Я не хочу ставить под сомнение искренность антимарксизма Бахтина поздних лет и считать его высказывания на этот счет лишь одной из «масок» (хотя где-то старый ученый мог входить в роль «Овидия среди цыган», как его именовал В. Н. Турбин, утрированно представляя стопроцентную принадлежность к «овидиевской» культуре). Но таков был ученый после тюрьмы, ссылки, многолетнего непризнания. Проецировать этот облик на 20-е гг., когда все это было еще впереди, неправомерно. А его поздние самооценки все же, прежде всего, характеризуют Бахтина в 60—70-е гг.

К тому же нельзя не учитывать и хорошо известной склонности Михаила Михайловича к мистификаторству (определенное сходст во с ним в этом отношении имел Е. Д. Поливанов). И последователям, и В. Д. Дувакину он не раз сообщал о дворянском происхождении, об окончании им классического отделения Петербургского университета, о первоначальном осуждении на 10 лет лагерей (материалы следственного дела этого не подтверждают) и о многом другом. Собеседники Бахтина на основании его слов считали, что он «никогда не был реабилитирован», хотя, как теперь известно, реабилитация состоялась и Михаил Михайлович о ней знал. Мне самому на юбилейной конференции в Вильнюсе в 1995 г. пришлось слышать доклад исследовательницы из Польши, где, опять-таки на основании слов самого Бахтина, говорилось, что он не мог иметь ничего общего с Союзом писателей СССР и никогда в нем не состоял. И Ц. Тодоров даже в 1997 г. утверждал: Бахтин «не станет членом ни одного союза, ни одной академии». Однако он с 1970 г. все же был членом Союза писателей. Очевидно, что мистификации последних лет имели определенную направленность: выглядеть законченным образцом «Овидия среди цыган», реальность же была сложнее. Тем самым и заявления о нелюбви к марксизму в молодые годы следует прини-мать с осторожностью. Надо обращаться к свидетельствам и документам 20-х гг.