Lingwowed

Выделяются лишь два параметра для классификации жанров. Во-первых, это деление речевых жанров на первичные (простые) и вторичные (сложные) жанры. Подчеркнуто, что это деление «существенно» и в то же время «не функционально» (161). Первичные речевые жанры связаны с «непосредственным речевым общением», они относятся к «бытовой жизни». «Вторичные (сложные) речевые жанры – романы, драмы, научные исследования всякого рода, большие публицистические жанры и т. п. – возникают в условиях более сложного и относительно высокоразвитого и организованного культурного общения (преимущественно письменного)» (161). Вторичные жанры могут «вбирать» в себя первичные (реплики диалога в романе и т. д.), но там эти первичные жанры существуют уже не сами по себе, а как части более сложного высказывания. «Бихевиористская лингвистика» признается крайним случаем «односторонней ориентации на первичные жанры» (162).

Второй параметр, скорее относительный, чем абсолютный, – это разграничение стандартизованных жанров (их примеры приведены выше), где говорящему трудно что-либо привнести от себя, и более «свободных» жанров, в том числе и в устном общении (181–182).

В связи с системой жанров второй и последний раз в РЖ содержится полемика с Ф. де Соссюром. Анализируя его концепцию parole (именно здесь этот термин переводится как «высказывание»), Бахтин пишет: «Соссюр игнорирует тот факт, что кроме форм языка существуют еще и формы комбинаций этих форм, то есть игнорирует речевые жанры» (184). Для Соссюра и его последователей говорящий обладает свободой, ограничиваемой лишь «принудительным» использованием системы языка; см

Между тем «говорящему даны не только обязательные для него формы общенародного языка (словарный состав и грамматический строй), но и обязательные для него формы высказывания, то есть речевые жанры; эти последние так же необходимы для взаимного понимания, как и формы языка. Речевые жанры, по сравнению с формами языка, гораздо более изменчивы, гибки, пластичны, но для говорящего индивидуума они имеют нормативное значение, не создаются им, а даны ему. Поэтому единичное высказывание при всей его индивидуальности и творческом характере никак нельзя считать совершенно свободной комбинацией форм языка, как это полагает, например, де Соссюр» (183–184). Здесь очень хорошо видна суть спора Бахтина 50-х гг. с Соссюром (а фактически и со Сталиным, от которого идут термины «общенародный язык», «словарный состав и грамматический строй»). Все оспариваемые положения недостаточны: теорию языка следует дополнить теорией речевых жанров.

Как указывает Бахтин, можно великолепно владеть языком и чувствовать себя беспомощным из-за плохого владения теми или иными жанрами. Это показывает, что они «для говорящего индивидуума… имеют нормативное значение, не создаются им, а даны ему» (183). «Речевые жанры даны нам почти так же, как дан родной язык… Научиться говорить—значит научиться строить высказывания» (181). «Речевая воля говорящего осуществляется, прежде всего, в выборе определенного речевого жанра» (180). Последняя идея повторена еще раз (182).

В связи с этим вопросом единственный раз в РЖ затрагивается тема различия между обучением языку и пользованием языком. Решается она не совсем так, как в МФЯ: «Когда мы строим свою речь, нам всегда предносится целое нашего высказывания: и в форме определенной жанровой схемы и в форме индивидуального речевого замысла. Мы не нанизываем слова, не идем от слова к слову, а как бы заполняем нужными словами целое. Нанизывают слова только на первой стадии изучения чужого языка, да и то только при плохом методическом руководстве» (190). Это, вероятно, нужно понимать так: при овладении чужим языком использование языковой системы в чистом виде («нанизывание слов») представляет для нас самостоятельную задачу, поскольку мы еще не владеем всем остальным, включая «жанровую схему». Однако из этого уже не следует, что в других ситуациях мы, если применить заново сформированную терминологию, строим высказывания в рамках определенного речевого жанра, ничего не ведая о системе языка. Как раз при полном владении языком задаются два жестких параметра: языковая система и жанровые рамки.

Здесь же поднимается и еще один вопрос, который, возможно, соотносится с МФЯ. Наличие собственного значения у слова и предложения в РЖ, безусловно, признается. Однако «предложение является значимым элементом целого высказывания, приобретающим свой окончательный смысл лишь в этом целом» (186). Л.А. Гоготи-швили вполне правомерно ставит вопрос: можно ли считать, что «значение» и «смысл» имеют тут терминологически различные значения (551)? Тут же она ставит другой вопрос: связано ли это различие с различием темы и значения в МФЯ? Там, как мы помним, тема присуща каждому конкретному высказыванию, а значение—«технический аппарат осуществления темы», способный повторяться в разных высказываниях. Л. А. Гоготишвили оставляет этот вопрос открытым, указывая, что слово тема в РЖ уже «занято» в другом месте: говорит ся о «теме высказывания (например, научной работы)» (179). О «теме» в РЖ говорится мало, но сходство с МФЯ есть. И «смысл», и «тема» в РЖ – свойства высказывания. Полные ли это синонимы или нет– до конца не ясно. Однако очевидно, что и то и другое противопоставлено «значению», которое по-прежнему играет роль «технического аппарата», но теперь уже бесспорно заключено в сфере языка. Значения есть у слов и предложений, но не у высказываний. Снова вспомним уже упоминавшийся фрагмент со скрытой ссылкой на Марра. «Совпадение значения и темы» в МФЯ и «говорение жанрами» в РЖ применительно к гипотетической эпохе «всезначащего слова», видимо, просто одно и то же: имеется в виду употребление целых высказываний, имеющих жанровую характеристику, но еще не членимых на языковые составляющие.