Lingwowed

Итак, речь и речевое общение разделены: речь выступает как нечто промежуточное между языком и речевым общением. Она более конкретна, чем первый, и менее конкретна, чем второе (аналог языкового произведения у К. Бюлера?). Но высказывание, как и в РЖ, выступает как единица речевого общения, хотя приведенная выше формулировка о «тексте как высказывании, включенном в речевое общение», давала вроде бы возможность считать, что единица общения – как раз текст, а высказывание – нечто более абстрактное (единица речи?). И для текста, и для высказывания подчеркивается их авторский характер. Говорится, что «с точки зрения внелингвис-тических целей высказывания все лингвистическое – только средство» (313). Но выше то же самое говорилось о тексте.

Далее в рукописи не раз говорится то о высказывании, то о тексте (но нигде больше не об отношениях между ними); часто о том и другом говорится в сходных контекстах, например, о понимании высказывания и о понимании текста, о диалогическом характере связей между высказываниями и между текстами. В одном месте сказано: «Металингвистический характер высказывания (речевого произведения)» (321). О термине «металингвистика» поговорим ниже, но сейчас обратим внимание на то, что вновь высказывание приравнивается к, казалось бы, отделенному от него речевому произведению. Текст же нигде речевым произведением не именуется. Можно ли эту формулировку понять в смысле того, что высказывание относится к сфере речи, текст же – к сфере речевого общения? Но из формулировок, приводившихся выше, это никак не вытекает.

Таким образом, можно видеть, что Бахтин стремится дополнить ранее сформированную концепцию дополнительным введением туда понятия текста, но четкого места в общей системе терминов термин «текст» так и не получает. Может быть, если бы работа была закончена, то либо текст и высказывание были бы окончательно разведены, либо один из терминов оказался бы лишним. Более четко разграничены речь и речевая деятельность, но и тут есть ряд неясностей, а в дальнейшем эти понятия развития не получают.

Однако представляется, что все-таки наиболее интересно в «Проблеме текста» не это, а первая у Бахтина попытка разграничить лингвистику и металингвистику.

Столь же последовательно, как в «Языке и речи», в данной работе подчеркнута сосредоточенность лингвистики именно на «средствах» построения текста (высказывания). Вслед за уже приводившимися словами о «смысле текста» говорится: «Это в какой-то мере выходит за пределы лингвистики и филологии». А в МФЯ как раз «истина, правда, добро, красота, история», обобщаемые в понятии «идеология», считались единственным важным объектом изучения в слове. Отмечу, что слово «идеология» и производные от него, иногда еще встречающиеся в материалах к РЖ, совсем отсутствуют в данных текстах.

Бахтин указывает на то, что «первичная данность» текстов может изучаться по-разному: «Можно идти к первому полюсу, т. е. к языку, языку автора, языку жанра, направления, эпохи, национальному языку (лингвистика) и, наконец, к потенциальному языку языков (структурализм, глоссематика). Можно двигаться ко второму полюсу – к неповторимому событию текста. Между этими двумя полюсами располагаются все возможные гуманитарные дисциплины, исходящие из первичной данности текста. Оба полюса безусловны: безусловен потенциальный язык языков и безусловен единственный и неповторимый текст» (310).

Отмечу здесь нестандартное использование термина «лингвистика» для обозначения дисциплины, изучающей конкретный «национальный» язык в отличие от изучения «языка вообще», которым действительно занималась глоссематика (структурализм все же исследовал и язык вообще, и конкретные языки). Впрочем, основатель глоссематики Л. Ельмслев как раз предлагал изучение «потенциального языка языков» называть особым термином «глоссематика» в от личие от «лингвистики», что не прижилось; это слово сохранилось лишь как название особого направления в теоретической лингвистике. Разделение «лингвистики» и изучения «потенциального языка языков» перекликается с разграничением науки о языках и науки о языке у Г. О. Винокура.

Но из приведенной цитаты видно и другое: как ни называть области изучения языка, они должны быть отграничены от изучения самих текстов, высказываний. Наук, исходящих из текста (не только языкового), но игнорирующих способы построения текста, разумеется, много: это большая часть гуманитарных наук. Однако за их вычетом и за вычетом собственно лингвистических дисциплин остает ся еще большая промежуточная область явлений, не покрываемая традиционным набором научной номенклатуры. «Целая сфера между лингвистическим и чисто смысловым анализом; эта сфера выпала для науки» (312). Если обратиться к МФЯ, то по сути там также призывалось изучать именно эту не охваченную наукой сферу, отделенную от «чисто смыслового анализа», только там «лингвистический анализ» признавался фиктивной задачей, чего теперь нет.